История №9
Рассказ-быль
Просматривая пожелтевшие от времени фотографии периода Великой Отечественной войны, я каждый раз вновь и вновь мысленно возвращаюсь к тому времени, ясно вспоминаю фронтовых товарищей, эпизоды боев. То, что испытали, нельзя забывать…
Эпизод, о котором хочу рассказать, произошел в конце зимы 1944 года в госпитале, куда я попал после ранения.
Прифронтовой аэродром… Мы – техники, труженики войны, обеспечивали вылет из-под удара своих «яков». Нас бомбили. Самолеты вылетали под разрывами бомб.
Помню, невзирая на опасность, с делом справлялись. Бомбовый удар противника, рассчитанный на внезапность, был совершен вхолостую. Почти все наши самолеты поднялись в воздух, вступили с противником в воздушный бой, разогнали их ряды, пару стервятников сбили. Пострадали от бомб те, кто оставался на земле, обеспечивал вылет. На их головы был сброшен весь боекомплект.
Страшная боль в голове, правой руке, болит все тело. Догадываюсь, что ранен. Весь в бинтах. Бинты заскорузли, засохли, наложены давно и наспех. Не представляю, как нашли, подобрали в том кромешном аду, как доставили в госпиталь. В сознание пришел на операционном столе. Позднее я узнал фамилию врача, оперировавшего меня, – майор Стечкин, москвич. Он никогда не был военным. Задолго до войны ушел на пенсию по старости, а потом в разгар войны, зная, сколько людей нуждаются в его опытных руках, не смог сидеть дома.
Да, я и многие обязаны врачам за спасение. Забота врачей, да и крепкий организм сделали свое дело – мое здоровье пошло на поправку. Я хорошо помню небольшую палатку с двумя рядами ярких лампочек и очень белым потолком. Большие окна заделаны плотными одеялами. Помещение похоже на классную комнату. Потом я узнал, что оно так и было.
Яркий свет, тепло от большой печки, тишина вокруг, чистая постель казались странными. Не имея сил подняться, чувствовал себя неудобно, как-то стесненно, чем-то обязанным окружающим за эту тишину и внимание.
В нашей палате лежали тоже авиаторы, только из других частей. Все с тяжелыми ранениями. Каждый страдал по-своему, молча. Но иногда срывался, кричал, шумел, значит, терял сознание. Иногда нашу тихую жизнь нарушала воздушная тревога.
Так шли дни, недели. Некоторых выписали домой. Большинство возвращалось опять на фронт.
Соседи по палате получали письма из дому, от товарищей из частей. Их приносила наша любимая сестра – Люба. В ней не было бросающейся с первого взгляда красоты. Подкупала задушевная забота о нас, внимание и терпеливость, трудолюбие, не по возврату серьезность девушки. Ей было всего 20 лет, среднего роста, светловолосая. Коса ее была спрятана под марлевой косынкой. В карманах халата у нее всегда были лекарства первой необходимости. Она и жила здесь с нами в нашей палате. Ночью соберет, бывало, четыре табуретки, составит их вместе к стенке за своим столом и прикорнет на полчасика. Каждый из нас старался при ней выглядеть молодцом, выносливым, терпеливым.
Как-то ночью, когда все уже спали, я тихонько позвал ее.
– Люба, подай, пожалуйста, водички.
Отхлебнув глоток, возвратил стакан и попросил:
– Посиди рядом… Люба, я очень страшный?
– Нет, хороший! Я не знаю, какой ты был раньше.
Возможно, такие же слова, такие же вопросы задавали ей и другие раненые. Ведь все мы были молодыми, вчера еще здоровыми парнями.
За долгие вечера многое узнали друг о друге. Я рассказал ей, что остался один: отец, мать, сестры и брат в 1942 году погибли в Ленинграде.
Она была с Украины. От родителей ничего не было. Знала только, что их угнали в Германию, и болезненно, каждый день от них ждала весточку.
Как-то под праздник, после обхода врача, к нам в палату необычно громко постучали, и сразу же открылась дверь (большинство из нас были уже ходячими). В дверях увидели сияющую Любу с большой ношей в руках. Это были посылки.
– Пляшите!
Голова ее была без косынки, светлые волосы заплетены в две небольшие косы. Праздничнее девушки, казалось нам, мы еще не видели. Ее глаза так и искрились от радости. Ящики-посылки положила к себе на столик, раздала полученные письма, а затем с озорством открыла крышки каждой посылки и три из них раздала моим товарищам. Я ничего ни от кого не ждал (родные мои погибли), и вдруг:
«Саша, держи – это тебе!» – и положила на тумбочку небольшой ящичек, а сама присела на край табуретки. Надежда горячим угольком воспоминаний о родных зажгла мои щеки.
– Там письмо, читай!
Сверху, в ящичке лежала записка на листке ученической тетради, написанная крупным неровным почерком:
«Дорогой защитник Родины!
В честь Дня Красной армии – наш скромный подарок! Бей фашистских захватчиков! Отомсти за погибших мужа и сына!
Якутская АССР, поселок Нюрба».
Содержание записки произвело на меня огромное впечатление. Писали незнакомые. Я тогда даже не представлял, где этот поселок, и, к сожалению, не запомнил фамилии автора. Из посылки я вынул и бережно положил на одеяло теплые вязаные носки и бутылку самогона. В белой тряпице было завернуто четыре куска сахара – сероватого на вид, и четыре сухих лепешки из ржаной муки. Лепешки были большими, размером с чайное блюдце. Внизу ящика лежала пара больших рукавиц-шубенок.
От домашних рукавичек и носков, от гостинцев повеяло родным, близким. На какой-то миг я вспомнил свою маму, увидел ее в своей семье, и показалось мне, что все эти гостинцы она мне прислала. К горлу подкатил комок. Стало трудно дышать.
– Саша, крепись, ты же всегда был сильным!
Здесь, в госпитале, я вспомнил, понял простую истину, о которой всегда говорили на политзанятиях, писали в газетах: «Народ и армия едины!».
Так вот в чем эта сила, это родство! Кровь, которую мне трижды вливали, была тоже оттуда – из тыла, от народа! Эти гостинцы, оторванные от своих голодных детей, переслала мне якутская мать.
Это штрихи, но они мне о многом сказали: «Я не один, кругом столько хороших людей! Стоит все перетерпеть! Стоит жить! Надо скорей поправляться и в полк. Воевать и воевать, отомстить за погибших, выполнить наказ незнакомой женщины, приславшей подарки к Дню Красной армии».
А. Горячев, секретарь партийной организации СМУ-6
(«Вилюйский энергостроитель» от 21 февраля 1969 года)